Ручка стала моим спасением, когда я начала тонуть в волнах первых симпатий к мальчикам. Во мне просыпалась девушка, на которую засматриваются мальчишки. Как и все девчонки, я загадочно улыбалась, внутри пело и трепетало, я ждала и представляла, как он, а как я ему в ответ, а он вот это, а я… а потом… и поцелуй. И всё это навсегда и… а дальше обычно сказки заканчиваются и сценариев в голове нет.

Разговаривать дома было опасно. Любое высказанное мнение влекло мамин эмоциональный взрыв. Хоть о чем. Мать могла взорваться от цвета футболки, в которой я пришла завтракать. Вечером по стуку каблуков в подъезде я знала, в каком она настроении и чего мне сегодня ждать.

Детство и юность на взрывающихся бомбах материнского состояния были моей реальностью. Пишу и понимаю, на сколько это страшно, но мне тогда не с чем было сравнить.

Нет, зверем мать не была, хотя… Брата била нещадно, меня нет. Мне попадало ремнем по душе.

Я возвращаюсь туда, потому что это и было моим воспитанием. Четверка не оценка для достойного ребенка, а пятерка – норма. Училась я не для себя, а чтобы маме было, что сказать, какая она прекрасная и правильная мать, ведь дневник не мой, а её. Всё в нашей жизни крутилось вокруг неё. Если что-то вдруг (дочь, например) смотрело в сторону, это было предательством, криками, оскорблениями и обвинениями, что я бессердечная, ничего не понимающая в жизни девочка, а мама с её бесценным мнением – вот эталон, но я не вижу этого, потому что я не способна оценить и, скорее всего, как она уже видит, и не буду способна.

А я не была способна. Мне 14 лет. Я была способна помнить, что в портфеле лежит шоколадка, которую мне Лёха подарил. Я прятала её в разные шкафчики стола, чтобы мать не нашла, потому что если найдет, то «шлюха, блять и проститутка» будут моими именами, а я слов таких ещё не знаю… мне хотелось эту шоколадку съесть, потому что я просто любила шоколад.

Лёха ухаживал, как умел ухаживать мальчишка в 8 классе.
«Моя дочь замуж за сына мента никогда не выйдет!» – орала мать весь вечер, узнав, что Лёха провожал меня до дома.

«Да какая разница, чей он сын!» – возмутилась я… и тут понеслось про всё, что я из себя представляю, какая она великая и что «вот это вот всё» она строила для меня, для моего будущего… мне хотелось тогда кричать, что между тем, когда ты села в служебную машину и уехала в красивый офис в центре города, и тем, когда служебная же машина вернула тебя под подъезд, я живу в наркоманском районе, и если бы не этот Лёха, у тебя и дочери возможно уже не было бы. Мама, девяностые! Я выжила благодаря тому, что была красивая и рядом со мной оказывались правильные пацаны, а не потому что ты такая великая на служебной машине.

Тот зимний вечер дома останется моим персональным куском ада, куда я буду много раз возвращаться в регрессе, а потом перестану, ибо те врата не закрыть. Ту меня не вылечить. И я не буду этого делать, потому что именно в тот вечер, дождавшись, пока мать покричит всё, что из неё лезет, я ушла в комнату и взяла ручку. Говорить нужно было. Вслух было нельзя… значит письменно.

Мой первый муж по образованию психолог. Он тогда мне многое в маме объяснит, но я не пойму его слова. Я их услышу, даже увижу их форму и цвет, но они чем-то тяжелым пролетят мимо меня. Мне некуда будет их приземлить внутри себя, ещё не будет площадки под понимание…

Свято верю, что в поприще пишущих идут либо больные, как я, либо счастливые и от переизбытка. Вторых в истории не встречала и в жизни с такими не знакома. Как бы ни было, я возвращаюсь в тот зимний вечер, ставлю маму на паузу, обнимаю себя ту… чувствую мягкость любимого свитера и шепчу «ты сейчас примешь одно из самых важных в нашей жизни решений – прими его, я благодарю тебя за него! Ты даже не представляешь, что нас с тобой дальше ждёт…».

С днём писателя, друзья.
Будем здоровы. В силу возможностей)).

Стаза Белогаева